Неточные совпадения
Пришла зима бессменная,
Поля, луга
зеленыеПопрятались под снег.
Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются
зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон."Утучнятся
поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост он был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
Всё, что он видел в окно кареты, всё в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная
зелень дерев и трав, и
поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта теплая вода с плавающею
зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во время которой можно было отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в
поле.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты,
поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом на лошади, везущий
зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи,
зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
Кто ж был жилец этой деревни, к которой, как к неприступной крепости, нельзя было и подъехать отсюда, а нужно было подъезжать с другой стороны —
полями, хлебами и, наконец, редкой дубровой, раскинутой картинно по
зелени, вплоть до самых изб и господского дома? Кто был жилец, господин и владетель этой деревни? Какому счастливцу принадлежал этот закоулок?
— Направо, что ли? — с таким сухим вопросом обратился Селифан к сидевшей возле него девчонке, показывая ей кнутом на почерневшую от дождя дорогу между ярко-зелеными, освеженными
полями.
Чичиков, со своей стороны, был очень рад, что поселился на время у такого мирного и смирного хозяина. Цыганская жизнь ему надоела. Приотдохнуть, хотя на месяц, в прекрасной деревне, в виду
полей и начинавшейся весны, полезно было даже и в геморроидальном отношении. Трудно было найти лучший уголок для отдохновения. Весна убрала его красотой несказанной. Что яркости в
зелени! Что свежести в воздухе! Что птичьего крику в садах! Рай, радость и ликованье всего! Деревня звучала и пела, как будто новорожденная.
То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений, в виду расстилавшихся внизу долин, по которым повсюду оставались еще большие озера от разлития воды; или же вступал в овраги, где едва начинавшие убираться листьями дерева отягчены птичьими гнездами, — оглушенный карканьем ворон, разговорами галок и граньями грачей, перекрестными летаньями, помрачавшими небо; или же спускался вниз к поемным местам и разорванным плотинам — глядеть, как с оглушительным шумом неслась повергаться вода на мельничные колеса; или же пробирался дале к пристани, откуда неслись, вместе с течью воды, первые суда, нагруженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся в
поля на первые весенние работы глядеть, как свежая орань черной полосою проходила по
зелени, или же как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко, ни зернышка не передавши на ту или другую сторону.
Вместо Ивиных за ливрейной рукой, отворившей дверь, показались две особы женского
пола: одна — большая, в синем салопе с собольим воротником, другая — маленькая, вся закутанная в
зеленую шаль, из-под которой виднелись только маленькие ножки в меховых ботинках.
По эту сторону насыпи пейзаж был более приличен и не так густо засорен людями: речка извивалась по холмистому дерновому
полю,
поле украшено небольшими группами берез, кое-где возвышаются бронзовые стволы сосен, под густой
зеленью их крон — белые палатки, желтые бараки, штабеля каких-то ящиков, покрытые брезентами, всюду красные кресты, мелькают белые фигуры сестер милосердия, под окнами дощатого домика сидит священник в лиловой рясе — весьма приятное пятно.
Это полусказочное впечатление тихого, но могучего хоровода осталось у Самгина почти на все время его жизни в странном городе, построенном на краю бесплодного, печального
поля, которое вдали замкнула синеватая щетина соснового леса — «Савелова грива» и — за невидимой Окой — «Дятловы горы», где, среди
зелени садов, прятались домики и церкви Нижнего Новгорода.
От лагерей скакал всадник в белом, рассеянно бежали солдаты, перегоняя друг друга, подпрыгивая от земли мячиками, далеко сзади них тряслись две
зеленые тележки. Солнце нисходило к роще, освещая
поле нестерпимо ярко, как бы нарочно для того, чтоб придать несчастию памятную отчетливость.
Айно, облокотясь на стол, слушала приоткрыв рот, с явным недоумением на лице. Она была в черном платье, с большими, точно луковки, пуговицами на груди, подпоясана светло-зеленым кушаком, концы его лежали на
полу.
Ногою в
зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на
пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал
пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Она с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких
полях и
зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по плечам, не горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с
полей и холмов на того, кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется слеза…
Она пробралась к развалившейся и полусгнившей беседке в лесу, который когда-то составлял часть сада. Крыльцо отделилось от нее, ступени рассохлись,
пол в ней осел, и некоторые доски провалились, а другие шевелились под ногами. Оставался только покривившийся набок стол, да две скамьи, когда-то
зеленые, и уцелела еще крыша, заросшая мхом.
Она была очень ярко убрана: стены в ней, или, по-морскому, переборки, и двери были красного дерева,
пол, или палуба, устлана ковром; на окнах красные и
зеленые драпри.
Потом
зеленая шпалера внезапно раздвинется, открывая
поля с грядами, покосами, фермами, стадами, с пестрыми нивами, как заплатами, которые стелются далеко, вплоть до синеющего на горизонте леса.
Точно вдруг приподнялся занавес: вдали открылись холмы, долины, овраги, скаты, обрывы, темнели леса, а вблизи пестрели
поля, убранные террасами и засеянные рисом, плантации сахарного тростника, гряды с огородною
зеленью, то бледною, то изумрудно-темною!
Мне несколько неловко было ехать на фабрику банкира: я не был у него самого даже с визитом, несмотря на его желание видеть всех нас как можно чаще у себя; а не был потому, что за визитом неминуемо следуют приглашения к обеду, за который садятся в пять часов, именно тогда, когда настает в Маниле лучшая пора глотать не мясо, не дичь, а здешний воздух, когда надо ехать в
поля, на взморье, гулять по цветущим
зеленым окрестностям — словом, жить.
Мальчишка лет десяти, с вязанкой
зелени, вел другого мальчика лет шести; завидя нас, он бросил вязанку и маленького своего товарища и кинулся без оглядки бежать по боковой тропинке в
поля.
Взгляд не успевал ловить подробностей этой большой, широко раскинувшейся картины. Прямо лежит на отлогости горы местечко, с своими идущими частью правильным амфитеатром, частью беспорядочно перегибающимися по холмам улицами, с утонувшими в
зелени маленькими домиками, с виноградниками,
полями маиса, с близкими и дальними фермами, с бегущими во все стороны дорогами. Налево гора Паарль, которая, картинною разнообразностью пейзажей, яркой
зеленью, не похожа на другие здешние горы.
Мы дошли до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу прямо к озерку. Там купались наши, точно в купальне, под сводом
зелени. На берегу мы застали живописную суету: варили кушанье в котлах, в палатке накрывали… на
пол, за неимением стола. Собеседники сидели и лежали. Я ушел в другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и лег на единственную бывшую на всем острове кушетку, и отдохнул в тени. Иногда врывался свежий ветер и проникал под тент, принося прохладу.
Мы пошли обратно к городу, по временам останавливаясь и любуясь яркой
зеленью посевов и правильно изрезанными
полями, засеянными рисом и хлопчатобумажными кустарниками, которые очень некрасивы без бумаги: просто сухие, черные прутья, какие остаются на выжженном месте. Голоногие китайцы, стоя по колено в воде, вытаскивали пучки рисовых колосьев и пересаживали их на другое место.
Что за
зелень там, в этой куче деревьев? чем засеяны
поля? каковы домы?..
Мы вышли к большому монастырю, в главную аллею, которая ведет в столицу, и сели там на парапете моста. Дорога эта оживлена особенным движением: беспрестанно идут с ношами овощей взад и вперед или ведут лошадей с перекинутыми через спину кулями риса, с папушами табаку и т. п. Лошади фыркали и пятились от нас. В
полях везде работают. Мы пошли на сахарную плантацию. Она отделялась от большой дороги
полями с рисом, которые были наполнены водой и походили на пруды с
зеленой, стоячей водой.
Где я, о, где я, друзья мои? Куда бросила меня судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от злой зимы и бесхарактерного лета? Я под экватором, под отвесными лучами солнца, на меже Индии и Китая, в царстве вечного, беспощадно-знойного лета. Глаз, привыкший к необозримым
полям ржи, видит плантации сахара и риса; вечнозеленая сосна сменилась неизменно
зеленым бананом, кокосом; клюква и морошка уступили место ананасам и мангу.
Корень его уродливым, переплетшимся, как множество змей, стволом выходил из-под каменного
пола и опутывал ветвями, как сетью, трельяж балкона, образуя густую
зеленую беседку; листья фестонами лепились по решетке и стенам.
Он перешел на другую сторону и, вдыхая влажную свежесть и хлебный запах давно ждавшей дождя земли, смотрел на мимо бегущие сады, леса, желтеющие
поля ржи,
зеленые еще полосы овса и черные борозды темно-зеленого цветущего картофеля.
Он любовался прекрасным днем, густыми темнеющими облаками, иногда закрывавшими солнце, и яровыми
полями, в которых везде ходили мужики за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими озимями, над которыми поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей
зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и лошади, и
полями, на которых виднелись пахари, — и, нет-нет, ему вспоминалось, что было что-то неприятное, и когда он спрашивал себя: что? — то вспоминал рассказ ямщика о том, как немец хозяйничает в Кузминском.
Начиналась уже весна: последний снег белел только по оврагам, и на
полях зеленели озими.
Мимо бесконечных обозов, мимо постоялых двориков с шипящим самоваром под навесом, раскрытыми настежь воротами и колодезем, от одного села до другого, через необозримые
поля, вдоль
зеленых конопляников, долго, долго едете вы.
В верхней части Тадушу течет с северо-запада на юго-восток. Истоки ее состоят из мелких горных ключей, которые располагаются так: с левой стороны — Царлкоуза [Ча-эр-гоу-дзы — разветвляющаяся долина.], Люденза-Янгоу [Люй-дянь-цзы-ян-гоу —
зеленое козье пастбище.] и Сатенгоу [Ша-тянь-гоу — долина с песчаными
полями.], а с правой — Безыменный и Салингоу [Са-лин-гоу — долина, идущая с рассыпного хребта.]. Здесь находится самый низкий перевал через Сихотэ-Алинь.
Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами
поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем
поле,
зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди — «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор»
Обширный кабинет был убран со всевозможною роскошью; около стен стояли шкафы с книгами, и над каждым бронзовый бюст; над мраморным камином было широкое зеркало;
пол обит был
зеленым сукном и устлан ковром.
Вид был точно чудесный. Рейн лежал перед нами весь серебряный, между
зелеными берегами; в одном месте он горел багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городок показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и
поля. Внизу было хорошо, но наверху еще лучше: меня особенно поразила чистота и глубина неба, сияющая прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами, словно и ему было раздольнее на высоте.
Наконец Иван Федорович получил отставку с чином поручика, нанял за сорок рублей жида от Могилева до Гадяча и сел в кибитку в то самое время, когда деревья оделись молодыми, еще редкими листьями, вся земля ярко зазеленела свежею
зеленью и по всему
полю пахло весною.
Меж чернеющих под паром
Плугом поднятых
полейЛентой тянется дорога
Изумруда
зеленей…
Все на ней теперь иное,
Только строй двойной берез,
Что слыхали столько воплей,
Что видали столько слез,
Тот же самый… //…Но как чудно
В пышном убранстве весны...
Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и середину огромнейшего «зала». Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок
полу, мимо огромной плиты, где и жарится и варится, к подобию буфета, где на полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими наливками и ромом, за полтинник бутылка, от которого разит клопами, что не мешает этому рому пополам с чаем делаться «пунштиком», любимым напитком «
зеленых ног», или «болдох», как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем.
Все это рваное, линючее, ползет чуть не при первом прикосновении. Калоши или сапоги окажутся подклеенными и замазанными, черное пальто окажется серо-буромалиновым, на фуражке после первого дождя выступит красный околыш, у сюртука одна
пола окажется синей, другая — желтой, а полспины —
зеленой. Белье расползается при первой стирке. Это все «произведения» первой категории шиповских ремесленников, «выдержавших экзамен» в ремесленной управе.
Бывало — зайдет солнце, прольются в небесах огненные реки и — сгорят, ниспадет на бархатную
зелень сада золотисто-красный пепел, потом всё вокруг ощутимо темнеет, ширится, пухнет, облитое теплым сумраком, опускаются сытые солнцем листья, гнутся травы к земле, всё становится мягче, пышнее, тихонько дышит разными запахами, ласковыми, как музыка, — и музыка плывет издали, с
поля: играют зорю в лагерях.
На ней нет холмов и возвышений, это совершенно ровное, по виду обыкновенное русское
поле с пашнями, покосами, выгонами и
зелеными рощами.
Теперь же на месте тайги, трясин и рытвин стоит целый город, проложены дороги,
зеленеют луга, ржаные
поля и огороды, и слышатся уже жалобы на недостаток лесов.
Один каторжный, бывший офицер, когда его везли в арестантском вагоне в Одессу, видел в окно «живописную и поэтическую рыбную ловлю с помощью зажженных смоляных веток и факелов…
поля Малороссии уже
зеленели.
Сначала опаленные степи и
поля представляют печальный, траурный вид бесконечного пожарища; но скоро иглы яркой
зелени, как щетка, пробьются сквозь черное покрывало, еще скорее развернутся они разновидными листочками и лепестками, и через неделю все покроется свежею
зеленью; еще неделя, и с первого взгляда не узнаешь горелых мест.
Глаза темные, брови широкие и красные, голова небольшая, шея довольно толстая; издали глухарь-косач покажется черным, но это несправедливо: его голова и шея покрыты очень темными, но в то же время узорно-серыми перышками; зоб отливает
зеленым глянцем, хлупь испещрена белыми пятнами по черному
полю, а спина и особенно верхняя сторона крыльев — по серому основанию имеют коричневые длинные пятна; нижние хвостовые перья — темные, с белыми крапинками на лицевой стороне, а верхние, от спины идущие, покороче и серые; подбой крыльев под плечными суставами ярко-белый с черными крапинами, а остальной — сизо-дымчатый; ноги покрыты мягкими, длинными, серо-пепельного цвета перышками и очень мохнаты до самых пальцев; пальцы же облечены, какою-то скорлупообразною, светлою чешуйчатою бронею и оторочены кожаною твердою бахромою; ногти темные, большие и крепкие.
Утка вся пестренькая, по светло-коричневому
полю испещрена темными продольными крапинками; на правильных перьях блестит
зеленая, золотистая полоса, косиц в хвосте нет; лапки такие же красноватые, как у селезня, а нос обыкновенного рогового цвета.
Старая церковка принаряжалась к своему празднику первою
зеленью и первыми весенними цветами, над городом стоял радостный звон колокола, грохотали «брички» панов, и богомольцы располагались густыми толпами по улицам, на площадях и даже далеко в
поле.
Приложившись головой к подушке и скрестив на груди руки, Лаврецкий глядел на пробегавшие веером загоны
полей, на медленно мелькавшие ракиты, на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком на проезжавший экипаж, на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он глядел… и эта свежая, степная, тучная голь и глушь, эта
зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им не виданная, русская картина навевала на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением.